Девушка с глазами волчьими,
теплыми,
как мягкий колкий войлок.
У тебя в зрачках —
тумены,
полчища,
орды,
толпы,
яростные войны.
Твоя мать, тебя рожая,
умерла,
пронизали ее тело корни,
черви.
А ты стала — дева-Тамерлан,
нежный и безжалостный кочевник.
Легкою рукой из колчана
достаешь парфянскую стрелу,
амазонка,
дочка кыпчака,
над землей паришь, подобная орлу.
По степи несутся табуны,
жжет ковыль безумный суховей,
языки огня — на море буруны.
Под тобою коню осоловел,
Буцефал не слышит ни вожжей,
ни шпоры,
ты свалилась в чахлую траву,
на тебе доспех врагом пропорот,
скоро грифы тело разорвут.
в небе гаснущем —
вороний клик и клекот,
мясо манит,
как пахуча мякоть!
И искусан булавой разбитый локоть,
хочешь львом реветь
и выпью плакать.
Угораздило родиться амазонкой!
Был бы муж, наверно,
хан,
красавец,
точно пташка,
я б смеялась звонко…
Поднимайся,
прочь нытье,
отставить!
Зря ли были прошлые бои?
Зря поднялась из земли младая зелень?
Есть поэт, он пишет рубаи,
посвящает мне свои газели.
И несутся тонконогие газели,
смех гиен,
скулеж и вой шакалов,
посвящает мне Зобар свои газели,
чтобы я сражалась,
чтоб дышала.
Ничего, что горлом кровь пошла,
трудно встать
и трудно сесть в седло,
за спиной моей — беспомощный кишлак,
значит,
голову сложить в бою — мой долг.
И земля обнимет нас курганом,
девушка с глазами волчьими,
рядом я, два воина-урагана,
мы,
вдвоем,
сильнее орд и полчищ.
А по нам стучат копытами газели,
и на камне, интереса ради,
прочитают: «Я свои газели,
посвящал, цыган Зобар,
любимой — Раде».
* * *
Трусят народы первого мира,
пока маленькая, но очень гордая страна,
та, что гориста, пустынна,
бедна и сира,
заявила,
что больше не хочет в неволе стонать.
Жадную челюсть капкана с трудом разжав,
страна до сих пор истекает кровью среди песков.
Но солнечногривым львом поднялись Киркук и Рожава.
Здесь новый День Независимости — каждый новый восход.
Чтоб не росли, сады орошают напалмом,
чтоб не росли, поливают детей свинцом.
И пока разбираются в кулуарах,
кто на кого напал,
люди хотят свободы себе и тюрем для подлецов.
Здесь выходят в дозор, как только потух закат.
Они знают:
чтоб власти считались с их волей,
много придется выпустить пуль из АК,
ведь от нечисти не отобьешься крестом и кольями.
С автоматом наперевес выползают из конуры,
и за каждую пядь земли под огнем умирают.
Всему вопреки — смерти, бойне —
они бодры.
Улыбкою стала крови струйка кривая.
Я знаю:
и под посулами пуль не согнут они гордого стана.
Мосулы падут,
тем,
кто страстен, они не страшны.
Пусть будет мирно и вольно в земле Курдистана.
Пусть начнется война за свободу моей страны.
Старый репей
В листьях земля, будто в старом тряпье,
Скоро кашлять начнешь и хрипеть.
К локтю прицепился старый репей,
Старый, сухой, прошлогодний репей.
Возьми, он был копейно-колючий,
Но помяты колючки — он стар и измучен,
Всегда третий лишний, всегда до кучи —
Докучает, поэтому он до кучи.
Ржавеет, брошенный, в поле меч,
Снимавший вражьи головы с плеч.
Горит репейник, если зажечь,
Он станет пожаром, если зажечь.
Но кости хрупки и нервы шатки,
Скребут на сердце когтистые лапки.
По шапке Сеньке, по Сеньке и шапка.
Я оставил репей у тебя на шапке.
И я не стану рыться в тряпье,
Я начал кашлять уже и хрипеть.
В сердце вцепился старый репей,
Старый, сухой, прошлогодний репей.
Моя Гиберния
В городах мне не встретить тебя. Взяв с собою палатку,
я направился в горы, где ледники не тают.
На каких Алтаях я увижу тебя, ирландка?
И в какие еще заберусь за тобой Гималаи?
Я в Анды залез, шагая террасами инков,
питаясь, наверное, солнечным скудным пайком.
Я узнал Мачу-Пикчу. Я торил наверх тропинки,
Но когда оказался там, не увидел тебя целиком.
Пончо срывался с плеч, перепачканный, рваный,
забирался я шаг за шагом на Джомолунгму.
Ни Непал, ни Тибет не смогли соблазнить Нирваной.
Но когда я поднялся наверх, не услышал тебя — тишина была шумной.
Ты по ним расфасована, девочка с улочек Дублина,
я тебя собираю, словно гиганта пазл.
А когда соберу, ты не станешь моей возлюбленной,
и правильно, да только под сердцем спазм.
Ты по миру рассыпана как черепки неолита,
я вижу в ливне тебя и в молнии, бьющей звонко.
В такие минуты все изобилье молитв
не успокоит тебя, вакханку и амазонку.
В спичке и в солнце с равной ясностью вижу,
как ты встряхнешь статуэточной головой.
Мелькнет, словно луч, твой волос пламенно-рыжий,
и внутри оживает то, что было мертво.
Ты не святая, несобранная мозаика,
не целомудренна, любимая головоломка,
кто не старается оставаться паинькой,
тех ты ведешь, проводишь прямо по кромке.
И волна разбивается, ладья соскребает пороги.
Грануаль, я твой автор, неудачник-Пигмалион.
Проведи меня за руку по узкой Гигантов Дороге,
чтоб надгробием мне не стать под взглядами тысяч горгон.
Я тебя не найду, ты, может быть, не родилась,
я видеть смогу тебя только в мечтах, наверное,
но иду за тобой, водит за нос, ведет меня страсть.
Страсть быть с тобой,
амазонка,
дева,
Моя Гиберния.
* * *
Я когда-нибудь буду проглочен Левиафаном,
меня заклеймят шайтаном и шарлатаном,
на утесе меня повесят, как пиратского капитана,
и будут они говорить: «Абордажный Котяра? Висит вон там он!»
И будут мимо меня ходить корабли,
и на волнах будет солнце гореть и рябить,
и будет закатом казаться роща рябин,
но не будет любви,
больше не будет любви.
Мое тело там, на утесе сгниет,
Будет ветер по вереску гнаться бледной змеей.
Это будет зимой, слякотной, мокрой зимой —
за скелетом моим скитальческим люди пойдут как за мной.
Друг мой, если приходится туго,
если даже дышать захотят запретить,
свою саблю точи — подымайся, хмельная Тортуга!
откопай томагавк — просыпайся, дремучий Фронтир!
заряди винчестер, бери его в лапы
и вздыби как мустанга весь Дикий Запад!
Ты помни — вас много и вы сильны,
а значит, «Аврора» будет, победа будет.
Пираты, индейцы, ковбои — все на тропе войны.
И еще загляни ты к нынешним людям.
Ты не пугайся — они безвольны, слабы,
покоряются, угождают, лезут из кожи.
Но мысль и у нас пробивает толстые лбы.
Здесь снова взвивается в небо «Веселый Роджер»;
и на каждое наше слово они будут гавкать,
но мы вновь поднимаем перья — как томагавки.
Да, признаюсь и буду честен,
пылится еще незаряженным мой винчестер,
потому, что на шею давит лассо,
но настанет весна, посыпется ливень косой.
Будут мимо утесов ходить корабли,
и на волнах будет солнце гореть и рябить,
и будут пылать пламенами рощи рябин.
Мы будем драться,
драться во имя любви.
Иллюстрация: Борис Вальехо. Всадники
Ну, поэт,
семнадцати лет,
из сибири родом
(второй роддом),
новосибирским крещен приходом,
и с малых лет я мечтал об одном:
чтоб человечество в мире тесном
стало жить честно,
стало жить чисто,
за этой целью я стал коммунистом,
за этой целью я стал поэт…
Митин Андрей, 17 лет.
