«…"Свобода". Бантики люди надели, (…)
А после "свободной" медовой недели…»
Владимир Маяковский
«Свобода еще с ледяного похода
Для нас неразлучна с бедой».
Николай Туроверов
«И там и здесь между рядами
Звучит один и тот же глас:
"Кто не за нас — тот против нас.
Нет безразличных: правда с нами".
А я стою один меж них
В ревущем пламени и дыме
И всеми силами своими
Молюсь за тех и за других».
Максимиллиан Волошин
Эти строки великий поэт великой революции Владимир Маяковский посвятил 1905 году. Но они отражали настроение народа и в период октябрьской революции 1917-го.
Из дневника Зинаиды Гиппиус.
«1 марта, среда
С утра текут, текут мимо нас полки к Думе. И довольно стройно, с флагами, со знаменами, с музыкой. <...>
Мы вышли около часу на улицу, завернули за угол, к Думе. Увидели, что не только по нашей, но по всем прилегающим улицам течет эта лавина войск, мерцая алыми пятнами. День удивительный: легко-морозный, белый, весь зимний — и весь уже весенний. Широкое, веселое небо. Порою начиналась неожиданная, чисто вешняя пурга, летели, кружась, ласковые белые хлопья и вдруг золотели, пронизанные солнечным лучом. Такой золотой бывает летний дождь; а вот и золотая весенняя пурга. <...>
С нами был и Боря Бугаев в толпе, теснящейся около войск, по тротуарам, столько знакомых, милых лиц, молодых и старых. Но все лица, и незнакомые, — милые, радостные, верящие какие-то... Незабвенное утро. Алые крылья и Марсельеза в снежной, золотом отливающей, белости… <...>
Утренняя светлость сегодня — это опьянение правдой революции, это влюбленность во взятую (не "дарованную") свободу, и это и в полках с музыкой, и в ясных лицах улицы, народа. И нет этой светлости (и даже ее понимания) у тех, кто должен бы сейчас стать на первое место. Должен — и не может, и не станет, и обманет... <...>
У нас пулеметы протопоповские затихли, но в других районах действуют вовсю и сегодня. "Героичные" городовые, мало притом осведомленные, жарят с Исаакиевского собора…
За несколько дней до событий Протопопов получил "высочайшую благодарность за успешное предотвращение беспорядков 14 февраля". Он хвастался, после убийства Гришки [Распутина], что "подавил революцию сверху. Я подавлю ее и снизу". Вот и наставил пулеметов. А жандармы о сию пору защищают уже не существующий "старый режим".
А полки все идут, с громадными красными знаменами. Возвращаются одни — идут другие. Трогательно и... страшно, что они так неудержимо текут, чтобы продефилировать перед Думой. Точно получить ее санкцию. Этот акт "доверия" — громадный факт; плюс... а что тут страшного — я не знаю и молчу.
Боря (Борис Бугаев — Т. Л.) смотрит в окно и кричит:
— Священный хоровод!
Все прибывают в Думу — и арестованные министры, всякие сановники. Даже Теляковского повезли (на его доме был пулемет). Арестованных запирают в Министерский павильон. Милюков хотел отпустить Щегловитова. Но Керенский властно запер и его в павильон. О Протопопове — смутно, будто он сам пришел арестовываться. <...>
2 марта, четверг
Вдруг — это было уже часов в шесть — телефон, сообщение: "Кабинет избран. Все хорошо. Соглашение достигнуто". Премьером Львов (москвич, правее кадетов), затем Некрасов, Гучков, Милюкова, Керенский (юст.). Замечу следующее: революционный кабинет не содержит в себе ни одного революционера, кроме Керенского. Правда, он один многих стоит, но все же факт: все остальные или октябристы, или кадеты, притом правые, кроме Некрасова, который был одно время кадетом левым .<...>
Поздно ночью — такие, наконец, вести, определенные: Николай подписал отречение на станции Дно в пользу Алексея, регентом Мих. Ал. <...>
3 марта, пятница
Утром — тишина. Никаких даже листков. Мимо окон толпа рабочих, предшествуемая казаками. С громадным красным знаменем на двух древках: "Да здравствует социалистическая республика". Пение. Затем все опять тихо.
Царь, оказывается, отрекся и за себя и за Алексея ("мне тяжело расставаться с сыном") в пользу Михаила Александровича.<...>
На Невском сламывали отовсюду орлов, очень мирно. Дворники подметали, мальчишки крылья таскали, крича: "Вот крылышко на обед". Боря, однако, кричит: "Какая двоекрылая у нас безголовица!" Именно».
Правда, Л. Д. Троцкий видит в Керенском отнюдь не революционера: «Доверие к Временному правительству в массах было безнадежно подорвано. Петроград оказался и на втором этапе революции ушедшим далеко вперед авангардом. В июльские дни этот авангард открыто сшибся с правительством Керенского. Это не было еще восстание, лишь глубокая разведка. Но уже в июльском столкновении обнаружилось, что за Керенским нет никакой "демократической" армии: что те силы, которые поддерживают его против нас, являются силами контрреволюции (выделено мной — Т. Л.)».
Страшный период двоевластия, октябрьский переворот, который войдет в историю России как Великая октябрьская революция, приведшая большевиков к власти: «Революция в России случилась. Это — факт, который должен быть признан. Признание факта не связано с его оценкой. Революция есть явление природы. (…), — напишет Н.Бердяев в книге «Размышления о русской революции». — Русская революция есть великое несчастье. Всякая революция — несчастье. Счастливых революций никогда не бывало. Но революции посылаются Божьим промыслом, и потому народы многому в них научаются. Русская революция — отвратительна. Но ведь всякая революция отвратительна. Хороших, благообразных, прекрасных революций никогда не бывало и быть не может. (…)
Русская революция не признана великой, она пока только большая революция, она лишена нравственного ореола. Но найдутся историки, которые ее идеализируют и канонизируют в чине великой; создадут легенду, окружат ореолом, хотя потом явятся другие историки, которые разоблачат эту идеализацию и низвергнут легенду. (…) Нет ничего более жалкого, чем столь распространенные в русской заграничной среде споры о том, произошла ли в России революция или смута, и кто будет отвечать за революцию. Это — самоутешение от совершенного бессилия и немощи. Всякая революция есть смута. Всякая революция есть процесс разложения старого общества и культуры. (…) Революция есть рок народов и великое несчастье. И несчастье это нужно пережить с достоинством, как с достоинством нужно пережить тяжелое заболевание или смерть близкого существа».
И далее: «В русской революции в муках кончается Россия господская и Россия интеллигентская, и нарождается новая неведомая Россия. Кончить русскую революцию может лишь русское крестьянство, лишь народившаяся в самой революции новая буржуазия, лишь красная армия, опомнившаяся от своего кровавого бреда, лишь новая интеллигенция, духовно углубившаяся в трагическом опыте революции и стяжавшая себе новые положительные идеи. Хорошо ли это или плохо, но это так. Таков рок, такова судьба. После революции нельзя ждать в России ничего особенно хорошего. Опустошения слишком велики. Деморализация ужасна. Культурный уровень должен понизиться. Но нужно прямо смотреть в глаза судьбе. Нет никаких оснований для розового исторического оптимизма».
О каком уж «розовом оптимизме» может идти речь в тех трагических и кровавых событиях 1917–1922, когда еще шла война с Германией (до заключения Брестского мира в 1918 г.), началась интервенция Антанты, и самое страшное — Гражданская война. Разруха, холод, голод… Зинаида Гиппиус в одном из дневников написала, что на рынке мышь стоила 2 рубля!!!
Эмиграция интеллигенции, иногда вынужденная, как например, у Игоря Северянина, Леонида Андреева, которые оказались в Финляндии после подписания Россией Брестского мира, или насильственная высылка инакомыслящих по приказу правительства, вошедшая в мировую историю как «философский пароход», тех, кого, по словам Троцкого, расстрелять «не было повода, а терпеть было невозможно», иногда сознательная — тайный переход границы семьей Мережковских с Д. Философовым и Б. Савинковым, иногда под видом командировки — Ходасевич с Берберовой. И самая страшная и массовая эмиграция остатков побежденной Добровольческой армии из Крыма.
Мы шли в сухой и пыльной мгле
По раскаленной крымской глине.
Дремал Бахчисарай, как хан в седле,
В глубокой котловине.
И в этот день в Чуфут-Кале,
Сорвав бессмертники сухие,
Я выцарапал на скале:
Двадцатый год — прощай, Россия!
Это стихотворение написано молодым казаком лейб-гвардии Атаманского полка Николаем Николаевичем Туроверовым (1899 г., станица Старочеркасская — 1972 г., Париж). Его почти ровесник Владимир Алексеевич Смоленский (1901 г., Луганск — 1961 г., Париж), потомственный казак, воевавший в Добровольческой армии, покидавший с ней советскую Россию, вспоминая об этом, в 1957 году напишет так:
Над Черным морем, над белым Крымом
Летела слава России дымом.
Над голубыми полями клевера
Летели горе и гибель с севера.
Летели русские пули градом,
Убили друга со мною рядом,
И Ангел плакал над мертвым ангелом…
— Мы уходили за море с Врангелем.
Они были в разных полках, но стихотворение Николая Туроверова «Однополчанин» с полным правом можно отнести ко всем воинам Добровольческой армии.
Мой дорогой однополчанин,
Войною нареченный брат,
В снегах корниловской Кубани
Ты, как и все мы, выпил яд —
Пленительный и неминучий
Напиток рухнувших эпох…
Яд рухнувшей эпохи пришлось выпить им полной чашей:
Дымилась Русь, горели села,
Пылали скирды и стога,
(…)
Легко рубил казак с плеча
И кровь на шашке засыхала
Зловещим светом сургуча.
(…)
Тамбов. Орел. Познал обмана
Ты весь чарующий расцвет,
Когда смерч древнего бурана
Сметал следы имперских лет.
И над могилою столетий
Сплелися дикою гурьбой
Измена, подвиги и плети,
И честь, и слезы, и разбой.
Так писал о революции и гражданской войне Николай Туроверов в поэме «Новочеркасск». Не мог забыть Новочеркасск с его Барочной улицей, где записывали в Белую армию, и другой казачий поэт, участник Степного похода Николай Николаевич Евсеев (1892 г., станица Михайловская Области Войска Донского — 1974 г., Париж, Франция):
Дом на Барочной, снега, сугробы,
Счастье, молодость, Степной поход…
И позже, уже в эмиграции:
Новочеркасск в снегах мне снится,
И вновь взволнована душа.
В 1939 году, уже во Франции Николай Николаевич Туроверов посвятит своему двойному тезке стихотворение «Поход»:
Не здесь — на станичном погосте
Под мирной сенью крестов
Лежат драгоценные кости
Погибших в боях казаков.
Не здесь сохранились святыни,
Святыни хранились вдали:
Пучок ковыля, да полыни,
Щепотка казачьей земли…
В 1918 году девятнадцатилетний Николай Туроверов был награжден орденом Святой Анны IV степени за храбрость.
Мы отдали все, что имели,
Тебе, восемнадцатый год,
Твоей азиатской метели
Степной — за Россию поход.
Этот поход позже в стихах он назовет «ледяным». Таким он войдет и в историю как поход созданной Добровольческой армии. В 1918 году Корнилов и Алексеев с этой армией под натиском наступающей Красной армии принимают решение оставить Ростов-на-Дону и Новочеркасск и идти в Екатеринодар (ныне Краснодар) для организации антибольшевистского движения среди кубанских казаков. План перебросить армию по железной дороге поездом не удался — железная дорога была занята краснармейцами. Суровой зимой армия с обозами добиралась с боями до Екатеринодара пешими переходами: тысяча четыреста километров было пройдено за восемьдесят дней, в том числе сорок четыре дня с боями. Добровольческая армия насчитывала шесть тысяч штыков против двадцати тысяч красноармейцев. При штурме Екатеринодара погиб Корнилов, его заменил А. Деникин, принявший решение об отступлении на юг Дона.
1920 год — год окончательной победы Красной армии над Добровольческой армией, поход — отступление на Крым. «Боян казачества», — как позже назовут его критики в Париже1, — Туроверов пишет поэму «Перекоп», посвящая ее «родному полку».
Сильней в стременах стыли ноги,
И мерзла с поводом рука.
Всю ночь шли рысью без дороги
С душой травимого волка.
(…)
Нас было мало, слишком мало.
От вражьих толп темнела даль;
Но твердым блеском засверкала
Из ножен вынутая сталь.
Последних пламенных порывов
Была исполнена душа,
В железном грохоте разрывов
Вскипали воды Сиваша.
И ждали все, внимая знаку,
И подан был знакомый знак…
Полк шел в последнюю атаку,
Венчая путь своих атак.
Последняя атака, прорыв в Крым и эмиграция в Европу на пароходах.
Тяжкое помню прощание с Крымом,
Все расставанье с родною землей,
И пароходов тяжелые дымы
Над голубой черноморской водой.
(Н. Евсеев)
Николаю Туроверову вода Черного моря показалась отнюдь не голубой, а черной пропастью, пропастью, куда падала Россия и его жизнь.
Помню горечь соленого ветра,
Перегруженный крен корабля;
Полосою синего фетра
Уходила в тумане земля;
Но ни криков, ни стонов, ни жалоб,
Ни протянутых к берегу рук, —
Тишина переполненных палуб
Напряглась, как натянутый лук,
Напряглась и такою осталась
Тетива наших душ навсегда.
Черной пропастью мне показалась
За бортом голубая вода.
Об ощущении конца пишет и И. А. Бунин2, уходящий из Одессы на последнем французском пароходе «Патрас»: «Потом шумно заклубилась вода из-под кормы, мы круто обогнули мол с темным, мертвым маяком, выровнялись и пошли полным ходом… Прощай, Россия, бодро сказал я себе, сбегая по трапам. (…)
Вдруг я совсем очнулся, вдруг меня озарило: да, так вон оно что — я в Черном море, я на чужом пароходе, я зачем-то плыву в Константинополь, России — конец, да и всему, всей моей прежней жизни тоже конец, даже если и случится чудо и мы не погибнем в этой злой и ледяной пучине! (Перед отплытием прошел слух, что два парохода, вышедшие накануне, потерпели крушение из-за снежной бури, один у Босфора, другой у болгарских берегов. — Т. Л.) Только как же это я не понимал, не понял этого раньше?» (с. 208, 211).
Для казаков была еще одна боль при эмиграции из России — неизбежное расставание с боевым другом — конем.
Не выдаст моя кобылица
Не лопнет подпруга седла,
Дымится в Задонье, курится
Седая февральская мгла.
Или:
Спеши, мой конь, долиной Качи,
Свершай последний переход.
Нет, не один из нас заплачет,
Грузясь на ждущий пароход,
Когда с прощальным поцелуем
Освободим ремни подпруг
И, злым предчувствием волнуем,
Заржет печально верный друг.
Но, конечно, вершиной этой темы и образа единения казака и коня является стихотворение Н. Туроверова «Крым».
Уходили мы из Крыма
Среди дыма и огня,
Я с кормы все время мимо
В своего стрелял коня.
А он плыл, изнемогая,
За высокою кормой,
Все не веря, все не зная,
Что прощается со мной.
Сколько раз одной могилы
Ожидали мы в бою.
Конь все плыл, теряя силы,
Веря в преданность мою.
Мой денщик стрелял не мимо,
Покраснела чуть вода…
Уходящий берег Крыма
Я запомнил навсегда.
Не случайно этот образ коней, брошенных казаками, да и вообще кавалеристами часто используется в художественных фильмах о Гражданской войне и эмиграции.
Но вернемся к судьбе Николая Туроверова. Эмигрировавший из Крыма с братом и женой он около полугода бедствовал в русском лагере на греческом острове Лемнос, затем они перебрались в Сербию, где его сестра помогла ему поступить в гимназию и, наконец, в 1922 году он переезжает в Париж. Туроверов работает грузчиком, а по вечерам учится в Сорбонне. Здесь выходит в свет в 1928 году его первый сборник стихов «Путь», затем еще 4 сборника стихов, последний — в 1965 году.
Нельзя сказать, что его творчество прошло не замеченным критикой. «Творчество Н. Туроверова принадлежит к неоклассической линии нашей новой послереволюционной поэзии, сила ее — в образности, композиционной стройности, ясности и в умении находить яркие, убедительные образы», — так оценивал его поэтическое творчество Ю. Терапиано.
Глеб Струве3 отмечает, характеризуя литературную жизнь эмигрантского Парижа: «Особняком стояли… казачий поэт Николай Туроверов, державшийся в стороне от парижских литературных кругов, занимавшийся казачьей культурно-общественной работой, но высоко оцененный таким критиком, как Г. А. Адамович» (с. 222). Что касается общественной работы, то Туроверов с 1930 года является хранителем архива и музейного имущества лейб-гвардии Атаманского полка, с 1954 года редактирует журнал «Родимый край», в 1951 году выпускает сборник «Наполеон и казаки». Обсуждая его творчество, Струве считает, что: «Со свойственным парижским поэтам снобизмом от него отмахивались как от “казачьего поэта”. Всего вероятнее, что его стихов просто не знали (…), но лучшее у него заслуживает большего внимания, чем то, которое ему до сих пор оказано» (с. 235–236). Он подчеркивает стойкость поэта: «Никаких жалоб и сетований про бессмысленность жизни и одиночество — при острой тоске по России и сознании отрыва от нее и горечи изгнания:
И останется с нами до гроба
Только имя забытой страны» (c. 235).
Трудно не согласиться с этим. Действительно, ностальгическая тоска по родине и скорбь о судьбах казачества пронизывают лучшие, самые пронзительные его стихотворения, в которых он поднимается до высот лирики крупнейшего поэта эмиграции — Георгия Иванова.
Над весенней водой, над затонами,
Над простором казачьей земли
Точно войско Донское — колоннами
Пролетели вчера журавли.
Пролетели, печально курлыкая,
Был далек их подоблачный шлях.
Горемыками горе размыкали
Казаки в чужедальних краях.
(1938 г.)
Это стихотворение Николая Туроверова. А вот что написал двадцать лет спустя в 1958 году Георгий Иванов:
За столько лет такого маянья
По городам чужой земли
Есть от чего прийти в отчаянье,
И мы в отчаянье пришли.
В отчаянье, в приют последний,
Как будто мы пришли зимой
С вечерни в церковке соседней,
По снегу русскому, домой.
Русский снег, русская зима — это олицетворение Родины и мучительные воспоминания о ней и для Николая Туроверова:
Слились в одну мои все зимы,
Мои оснеженные дни.
Застыли розовые дымы,
Легли сугробы за плетни.
(…)
В раю моих воспоминаний,
В моем мучительном раю
Ковровые уносят сани
Меня на родину мою.
(1929 г.)
«Мучительный рай», «мачеха веселая моя» для донского казака Туроверова — это приютившая его Франция — «страна моей (Н. Туроверова — Т. Л.) свободы». А его дом… Где он?
Зодчий, зодчий! Что ты строишь — отчий
Или новый, незнакомый дом? (…)
Помнишь наш курень саманный
С кровлей из донского камыша?
(1955–1956 г.)
И ответ:
Больше ждать и верить, и томиться,
Притворяться больше не могу
Древняя Черкасская станица, —
Город мой на низком берегу.
(1936 г.)
Казалось бы, при знакомстве с его биографией, что его жизнь сложилась, и сложилась неплохо: живет в Париже, стал поэтом, его творчество признано русскоязычным зарубежьем, собиратель коллекции рукописей, книг, гравюр об истории и быте казачества, редактор журнала, русская жена, любимая дочь Наташа… И все же, все же, все же… Неизбывная тоска по России, где кто-то (поэт задает вопрос «Кто?» — Т. Л.) «…украл мою молодость даже, // не оставив следа у дверей». И далее:
И хожу я по черному снегу,
Никогда не бывав молодым.
Небывалую молодость эту
По следам догоняя чужим.
Увели ее ночью из дома
На семнадцатом детском году
И по-вашему стал, по-седому
Глупый мальчик метаться в бреду.
(…)
…Кто ответит? В острожном краю
Скачет выжженной степью укравший
Неневестную юность мою.
(1923 г.)
В 1923 году Россия представляется ему острогом с выжженной степью. Поэта, пережившего в ранней юности — без юности — две войны, мучает вопрос о судьбе следующих поколений:
И растет, и ждет ли наша смена,
Чтобы вновь, в февральскую пургу,
Дети шли в сугробах по колено
Умирать на розовом снегу.
(1937 г.)
Его ответ однозначен: «Эти дни не могут повториться». Революция, гражданская война, смута и раскол народа на красных и белых, разрушенные жизни, трагические судьбы изгнанных родиной «семнадцатилетних детей». Двадцать лет после начала братоубийственной войны, но в его душе свербит вопрос о том, нужно ли кого-то ненавидеть за доставшуюся его родине и ему самому драматическую судьбу.
Тоскую, горю и сгораю
В чужой непривольной дали,
Как будто не знал и не знаю
Родной и любимой земли.
Но нужно ль кого ненавидеть
За то, что досталося мне
Лишь в юности родину видеть,
Скача на горячем коне,
Запомнить простор, да туманы.
Пожары, разбои и кровь
И, видя ненужные страны,
Хранить неземную любовь.
(1937 г.)
Много лет спустя после начала Гражданской войны в 1950 году Туроверов ответит самому себе на вопрос о ненависти и врагах.
Мороз крепчал. Стоял такой мороз,
Что бронепоезд наш застыл над яром,
Где ждал нас враг, и бедный паровоз
Стоял в дыму и задыхался паром.
(…)
Но вот в душе, как будто, потеплело:
Сочельник был. И снег лежал в степях.
И не было ни красных и ни белых.
Остается только сожалеть о том, как поздно пришло прозрение: снег, как символ России, степь, как символ казачества, христианский праздник и… все это — единая Родина русского народа.
Через все творчество Н. Туроверова красной нитью проходит тема непреходящей тоски по любимой родине и, увы, несбыточная, но все же надежда на возвращение:
В холодном сумраке Европы
Мы жадно ищем наши тропы
Возврата к ней — и только к ней —
Единственной на чуждом мире:
К родным полям твоей Сибири,
К родным ветрам моих степей.
(…)
И почему мне нет иного
Пути средь множества путей,
И нет на свете лучше слова,
Чем имя родины моей.
(1941–42 гг. «Гражданские стихи»)
Другой казачий поэт Николай Евсеев понимает счастье как русскую национальную идею — преемственность «русскости» из поколения в поколение:
Родиться русским, им остаться
И это счастье уберечь.
Когда бы, где бы ни скитаться —
Таким, как деды, в землю лечь.
Или:
Счастье, счастье вернуться в родные,
Ненаглядные с детства края,
На просторы, когда-то степные,
Где так сладостно пахнет земля.
Пахнет пылью, полынью и мятой,
И таким материнским, родным…
Позабуду я боль и утраты,
Снова стану опять молодым.
Никого — ни родных, ни знакомых,
Лишь один этот ветер степной.
Но я с ним, я на родине, дома,
Здесь окончу я путь свой земной4.
За пять лет до смерти Николай Туроверов напишет свое «Завещание».
Восемь строчек завещанья
К уцелевшим другам, чтоб
В неизбежный день прощанья
Положили мне на гроб
Синеглазую фуражку
Атаманского полка
И прадедовскую шашку
С лентой алой темляка.
(24.02.1967 г.)
Это завещание казака, завещание воина, прошедшего три войны — он участвовал во Второй мировой войне на стороне Франции против Германии, вступив в Иностранный легион и воюя в Африке, где заразился желтой лихорадкой, — поэта-эмигранта, пронесшего через всю жизнь верность присяге, верность идеалам казачества, своему полку и неизбывную горькую любовь к России.
Я видел смерть. Быть может, снова
Ее увижу; но клянусь —
От прародительского слова
Я никогда не откажусь.
И ни на что не променяю
Средь самых черных страшных дней
Свою любовь к родному краю
И верность родине моей.
За горсть земли из той долины,
Где некогда стоял мой дом,
Готов отдать я все равнины
И все леса в краю чужом.
(1943 г.)
Ностальгия? Да, конечно. Но это, несомненно, стихи русского патриота. Революция бросила за рубеж и разбросала по самым разным странам россиян самых разных взглядов, и революционеров, и монархистов, и казаков. В гимне Войска Донского есть такие строки:
Славься, Дон! И в наши годы,
В память вольной старины,
В час невзгоды честь свободы
Отстоят твои сыны!
Православное казачество после революции встало на защиту своего отечества и царя. Сергей Бехтеев (1879 г. Липовка, Елецкого уезда Орловской губерния — 4 мая 1954, Ницца, Франция) — участник Первой мировой войны, офицер Добровольческой армии с 1917 года, эмигрировавший из Крыма в Сербию и затем во Францию, поэт-монархист, посвящавший свои стихи всем членам царской семьи. Поэт-монархист, ярый противник революции, в лицо родине бросает даже не обвинение, а просто оскорбление в стихотворении «Россия»:
Была Державная Россия;
Была великая страна
С народом, мощным, как стихия,
Непобедимым, как волна.
Но под напором черни дикой,
Пред ложным призраком «свобод»
Не стало родины великой,
Распался скованный народ. (…)
Когда-то властная Царица,
Гроза и страх своих врагов —
Теперь ты жалкая блудница,
Раба, прислужница рабов! (…)
И в дни народной деспотии
В бродяге, нищенке простой
Никто не узнает России
И не считается с тобой.
(Не правда ли, как это современно звучит именно сегодня? — Т. Л.)
Да будут прокляты потомством
Сыны, дерзнувшие предать
С таким преступным вероломством
Свою беспомощную Мать!
(Орел, апрель 1917 года)
Протоиерей Александр Шаргунов, составитель книги стихов Сергея Бехтеева (М., Новая книга, 1996 г.), считает, что: «Сергей Бехтеев — поэт-пророк. Об отречении царя он пишет с трепетом, как о подвиге страстотерпчества». В 1917 году, когда пылало «кровавым заревом небо» и пылали усадьбы подряд, Бехтеев посвящает стихотворение Николаю II и передает его в Тобольск:
Пройдут века; но подлости народной
С страниц истории не вычеркнут года:
Образ царя, прямой и благородный,
Пощечиной вам будет навсегда.
Благородный образ Николая II? «Подвиг страстотерпчества»? Это весьма спорное утверждение, которое не разделяет не только автор данного эссе, но и многие современники поэта. В частности, Зинаида Гиппиус так отреагировала на известие о расстреле царя: «Щупленького офицерика не жаль, конечно… он давно был с мертвечинкой», не говоря уже о массовой поддержке «красных» народом России, что, в конечном итоге, и привело к победе советской власти и созданию Советского Союза.
Следует отметить, что в поэтическом сборнике «Песни скорби и слез» (1920 г., Сербия) Бехтеев напишет:
Блажен, кто в дни борьбы мятежной,
В дни общей мерзости людской
Остался с чистой, белоснежной
Неопороченной душой.
(…)
Блажен, кто родину не предал, (Т. Л.)
Кто на царя не восставал…
Главной здесь является, с моей точки зрения, строка о невозможности предать родину. Да, Бехтеев верил в монархическую судьбу России. Да, он не отказался от нее, боролся за свои взгляды. Предал ли он Россию? Думаю, что нет, наоборот остался ее патриотом, такой, какой он ее видел и хотел видеть в будущем. Верил в то, что все вернется на круги своя.
«Я твердо верю» — День настанет,
Пройдет пора кровавых смут
И перед нами в вечность канет
Слепой и дикий самосуд.
(Новый Футог, Сербия, 1922 г.)
Бехтеев не оказался пророком. Монархия не возродилась, да и не возродится, будем надеяться, никогда. А вот что касается веры в Россию, верности своим идеям, каковыми бы они ни были различными у разных людей — эмигрантов первой волны, любви к Родине, то вернемся снова к стихам Николая Туроверова:
Мою тоску, и веру, и любовь
Еще припомнит молодое племя…
Быть может, зря были ли прожиты их жизни в отрыве от родины? На этот вопрос ответ дал Николай Туроверов в стихотворении 1945 года «Отцу Николаю»:
Не георгиевский, а нательный крест,
Медный, на простом гайтане
Памятью знакомых мест
Никогда напоминать не перестанет;
Но и крест, полученный в бою,
Точно друг, и беспокойный и горячий,
Все твердит, что молодость свою
Я не мог бы начинать иначе. (Т. Л.)
Да, как бы тяжко ни складывались их эмигрантская жизнь, но они были верны своим идеалам и пронесли через всю жизнь верность России. Георгий Адамович в широко известном стихотворении спрашивает:
Когда мы в Россию вернемся... о, Гамлет восточный, когда? —
Пешком, по размытым дорогам, в стоградусные холода,
Без всяких коней и триумфов, без всяких там кликов, пешком,
Но только наверное знать бы, что вовремя мы добредем...
И сам же себе отвечает:
Пора собираться. Светает. Пора бы и трогаться в путь.
Две медных монеты на веки. Скрещенные руки на грудь.
Да, бренные тела многих поэтов Серебряного века, не принявших большевистскую революцию, покоятся на различных русских кладбищах Франции и других стран Европы, Азии, Америки. Но их имена, их творчество возвращаются из изгнания в Россию, издаются книги, на их родине появляются мемориальные доски, открываются музеи, проводятся вечера памяти и конкурсы.
«Мы не в изгнании, мы в послании», — утверждала Зинаида Гиппиус. Отрадно, что их «послание» вернулось в Россию, хотя и десятки лет спустя, и восполнило пустовавшие, но предназначенные для них страницы Единой русской культуры.
1. А. Н. Станюкович «Н. Туроверов — Боян казачества», Возрождение, 1956, № 60, с. 549.
2. Иван Бунин, «Конец», Сер. Русские писатели — лауреаты Нобелевской премии. М., Молодая гвардия, 1991 г.
3. «Русская литература в изгнании», Париж — Москва, 1996.
4. Цит. по Ю. Терапиано «Литературная жизнь русского Парижа за полвека. 1924–1974, с. 263.
Татьяна Лестева. Прозаик, поэт, публицист. Окончила ЛГУ. Кандидат химических наук. Главный редактор журнала «На русских просторах», член редколлегии журнала «Аврора». Член Союза писателей России, Союза журналистов Санкт-Петербурга и Ленинградской области, Союза Российских писателей. Лауреат премии А. М. Жемчужникова, дипломант Международной Горьковской премии и Гоголевской премии. Печаталась в следующих изданиях: «Аврора», «Невский альманах», «Литературная учеба», «Российская Федерация сегодня», «Творчество» (Германия), «Литературная Россия», «Литературная газета», «День литературы», «Санкт-Петербургские ведомости» и др. Автор свыше пятидесяти статей и тринадцати книг стихов, прозы и литературной критики. Статья о ее творчестве включена в «Литературный Санкт-Петербург ХХ век. Энциклопедический словарь в 3-х томах».
