Декабрь, ледяным взглядом прошит, дрожит,
Дорожит нами, как неостывшим трофеем:
«Во мне редко влюбляются», – веет сквозь шифр,
Поднимая чуб ночной метели феном.
А метель в кимоно забелила всем лица (слились белки),
Приказала играть в японских ее декорациях,
Сузила глаза, что под прищуром страха велики,
Сорвала с сердец смирительные панцири.

Иероглиф мороза на стеклах озвучивает белый свист.
Он непереводим, и не будем бумагу переводить живую.
Посмотри, этот первый снег – последний твой чистый лист,
И мы оба вызрели в писателейначистовую. 

***

Р. Файзуллину

Я художник. И мне решать, когда «умываю кисти».
Я могу дать себя инфополю, откуда давал вам.
Я художник. И мне решать, когда я закрашу черным
Квадрат своей клетки бескрайних полей.
Я художник. И в условиях этой жизни
Я говорю, чтоб не ставила мне жизнь условий.
Я говорю, но от меня не осталось слов, и
Отрубаю холсты. Отрубаюсь. Мала утроба.
Вот вам один всего холст – много-много-слойный,
Картины поверх друг друга по количеству вскрытых истин.
Лестница, чьей верхней ступенью упал белый листик
Моих текстов поверх своих текстов, меня отлиставших.
Я ухожу. Я художник. Я ухо-художник,
Я крою свое тело, занимаясь любовью со смертью
В сеновале иголок. Вспарываю картину мира.
Авторские права за Вселенной. Спасибо за краски.

***

В день, когда я умру, я буду знать, что умру.
Может быть, даже скажу тебе: «Знай. Сегодня».
Интересно, о ком я успею подумать, какую муру
вспомнить случайно – какую угодно…
Это как перед сном – и, кем бы ни были вы,
ваши лица – любые, любимые, мнимые –
превратятся в штрихи и буквы из головы,
а потом скрутятся и промчатся мимо.
Словно лист из тетрадки, отщипанный, скомканный, сжеванный,
помещается в трубочку и стреляет.
Или детская каша, бледно-желтая, пшенная,
или одуван, который дядям и тетям рвала я,
когда мне еще не объясняли, кого [не] любить
(когда же объясняли – дарилась еще одержимей).
Все, все пятнышком станет и пролетит, смеясь,
этот смех, как рыданье точь-в-точь, и оно спружинит
прежде, чем растворится, – ничто не уходит с глаз, сдавшись
тут же. Вы не будете верить еще дня два
в то, что случилось – и близкие, и кто подальше.
Не найдете слов, вспомните какие-то мои слова,
те, которых не вспомнила (б) я,
просто ощутила и когда-то сказала,
просто сорвала сердце, словно с петель, нет, со стебля,
и – подарила: кошечке-девочке, господину-мужчине,
женщине тонко-цветаевской, бледному юноше –
я вырывала с корнем, но оно вырастало новым – там у меня поле

сердец, как тюльпанов. Иссиня-красных,
знающих, как продолжать игру
после меня. Так что заметите разве,
что умерла я, когда умру?

И залетает вихрь

***

Думать о песне хлыста во время золотого сечения
Ощутить все вообще, отпустив все отдельные ощущения
Вольным лучом осматривать все помещение
Как ленивой указкой, производя на свет то выпуклости, то расщелины
Обводить пальцем цельно лицо любви, чтобы не допустить крошева
Ронять раны, чтобы самим не быть собой брошенным
Обесцень до бесценного все, – чтоб не стало дешево
Поезд пришел, когда ты забыл, что ждешь его

***

«Сколько осталось времени? До того, как мы...»
Ты все время смотришь на остановившиеся часы,
Безостановочно, все время, все наше время.
Вскидываешь с меня на них подвижные глаза.

Изогнуты в вопросы о будущем брови и плечи.
«Так, что у нас дальше?» – пытаешься ты отвлечься.
Мысли идут в обратную сторону –
Во вчера, где у нас было завтра. И скоро ты
Снова вскинешь минутный и часовой зрачок.
На гудящей микроволновке обратный отсчет,
На мониторе прочерки, и со вчерашнего вечера
Строчка: «До загрузки файла осталась примерно вечность».

Воздух заполнен нулями, плетущимися в кольчугу
От кольев возраста, от копий накопления,
От превращения в «и др.» или в друга. 

Раскинься, не вскидывай взгляд так часто.
Минуты минули, часы несчастно
Распались, секут их секунды, но маловероятно
Оживить пустое полнолуние циферблата. 

Все часы обнулились в лица и хором пробили в зале:
«Мы остановились, чтобы вы никогда не узнали,
Сколько осталось времени; что будет дальше, чтобы вы шли и вились,
Чтобы сами вы никогда не остановились».

***

Такая громкая осень, что тихо поется горлом
Простуженным, закрытым на переучет нутром.
Сползает тишина. Как кровоточат листвой ее горы.
Это сейчас, а вот-вот потом
Станут деревья небесными трещинами –
Была осень красной – затрещиной, женщиной.
Зажмуриться, и поцелуй петляет по телу, как за окном Охта.
А осень такая, что в лавках художника скуплен краплак и охра…

***

Один раз я пришла в гости к собственному детству,
И оказалось, что это сон. 

Позже я очутилась там же,
И заметила, что наросла пыль
На прекративших свой рост цветах,
И во сне узнала, что это сон, 

И поняла, что время здесь – шло,
Что никто не протер пыль и не спас цветы –
Все были в яви. 

Потом я осознанно навещала этот сон,

Однажды в квартире детства начался потоп,
И с трельяжа смело все мои сокровища,
Ракушки на вышитой салфетке, мамины духи «Может Быть»,
Из маленькой комнаты выплыла синяя рыба,
Я положила в карманы ее чешуи
То, что особенно дорого и хрупко,
А бумажную склеенную шкатулку
Даже удалось вынести из сна –
Хоть на тамошней таможне и была просвечена
Первым лучом –
Не отобрали. 

Я не поверила глазам, увидев шкатулку
На прикроватной тумбочке,
Промыла лицо, и оказалось, что это сон.
Сон-матрешка,
Трудно было вынести эту мысль, 

И я выносила вещи из вещего детского сна
В новый, взрослый, сегодняшний. 

Я обустраивала пространство, а оно – меня,
Время простиралось в доступности смежных комнат. 

И когда я вспомнила, что давно уже не просыпалась,
Оказалось, что это не сон. 

И что я в него переселилась.

***

Каждый вечер я вижу: автобус съедает тебя.
Вот он подходит к тебе, и уходит уже с пустой
Остановки. «Ужин отдай врагу». Враг мой
Автобус, растущая шумно змея;
Съедая тебя, расшаркивается асфальтом,
Показывая хвост мне, как язык,
Дразня и демонстрируя, что съеден
Ты, как вечерняя таблетка. Каждый вечер
Съедает тебя автобус, но с каждой встречей
Все меньше я. Все выгрызено внутри.
Змея
Тебя в груди пригрела и
Растет с каждым приемом – все длиннее
Язык и он же – хвост, как бы в насмешку.
…Вспоминаю
Игрушку в телефоне – змейка вырастает,
Так копится то, что питается нами,
Так всетупиковей,
Так жизнь растет, замыкаясь в самой себе.

Городская гордость

Пока мы не гуляем по городу, город сам гуляет
Он меняется до неузнаваемости, примеряет наряды
Как ребенок предоставленный самому себе
Ходит во взрослых туфлях и красит рот
Воображает себя Флоренцией или Римом
Или целым миром
кутаясь в небо словно в боа
Припудриваясь югами и стягиваясь корсетами севера.
У него каблуки изо льда
Погоны из библиотек и концертных сцен
Он заводит пластинку площади
На камнях ее спотыкается игла создавая джаз
На горле города винтовая лестница
Как маскарадный воротник
На мраморных висках прожилки оживают в Неву
Шелестит их вода, как бы смеясь над собственной меланхоличной горечью…

Пока мы не бродим по городу, город бродит
Перебродил в вино его сладкий зеленый взгляд
Он становится пасмурным, когда ты смотришь под ноги, а не ему в глаза.
Он меняется
Только в твое отсутствие – как растут, изживая детство, чужие дети.

Я выхожу из поезда, и обрушивается гром.
Гроза огрызается, грузно и грязно гремит,
Играя гранями города:
«Где ты пропадала, чертовка, в каких краях?
Я давала тебе недостаточно мая,
Недостаточно глубоко твое сердце распяла на якорях
Петербургского порта?»

Я вступаю в свой город, сразу заглядывая в его дождевые глаза,
И город уже с перрона набрасывается на меня
Ветер вцепляется в волосы, шпили идут по венам,
Проспекты презрительно восстают к площади,
Забирая привилегии разводных мостов.
Белая ночь чернеет от ревности…
Но родство побеждает: город бросает мне под ноги
Кровь, пущенную из белой кожи ночи в одиночестве
И запекшуюся к моему возвращению. Бросает ее лоскут прямо на перрон,
Как ковровую багровую дорожку: «Проходи в дом».
И гремит оркестром и аплодисментами гром.

Поэт, художник; редактор и соиздатель журнала «Вокзал» (2010-2015). Автор нескольких книг стихов, прозы и графики. Лауреат премий «Молодой Петербург», «Дети Ра», «Зинзивер», «Писатель XXI века».