Умер дед, не успел заготовить дров,
и не то, что был чересчур суров,
но так тюкал по столу: "Где обед?",
стол теперь остался, а деда нет.
Бабка ходит, вздыхая, в пустой сарай:
"Чем топить зимой? Хоть шаром кати!",
снимет старый дедовский малахай
и стоит, прижимая его к груди,
и глядит в окошко, что он прорубил,
сквозь которое льется осенний свет:
"Не сказать, что ты сильно меня любил,
но прожили с тобой сорок девять лет".
А потом идет на свое крыльцо,
у старухи пенсия - с гулькин нос,
и собака тычется ей в лицо,
и скулит, поджимая лохматый хвост.

***

Чтобы ты не спилась, не сошла с ума, не упала замертво в грязь
надо было стать каменным, как стена, и тогда, ко мне прислонясь,
ты могла бы жить, и я стал стеной, и стою, всем бурям назло
и ты знаешь, что самой лютой зимой от меня исходит тепло.

Чтобы ты могла ходить в магазин, покупать себе чай, гранат,
выбирать себе йогурт и апельсин, я к тебе не пускаю ад,
там, за мной, череда одиноких дней, водка, смерть и мерси боку,
я открыл клубничный, милая, пей по маленькому глотку.

Кто-то смотрит на воду, а кто на огонь, только я на тебя смотрю, 
и могу так смотреть до конца времен, просто руку держать твою,
потому что любовь - это божество, и оно управляет мной,
и не имеет значения ничего, кроме тебя одной.

***

Еще там мальва красная цвела
сухими и горячими цветами,
и девочка красивая жила
с огромными лучистыми глазами.

И я ходил, вздыхая, под окно
светить осколком зеркала в квартиру,
но девочке той было все равно,
как остальному сказочному миру.

Потом дорога пыльная была,
потом сады и огурцы на рамах,
потом был снова Киев, сосны, мгла,
потом отъезд, и заболела мама.

Я жизнь свою, как сон, пересмотрю
и некий смысл в ней угадаю снова,
скажу тебе еще раз, что люблю,
и оттолкнусь от берега родного,

и в лодку с человеческим товаром
сойду и лягу на сырое дно.
А девочку ту звали Оля Хмара.
Зачем я это помню? Все равно.

***

Он ждал, но не дождался новостей,
как матери с войны - своих детей.
Теперь все чаще он ходил к каналу,
где уточка за селезнем вилась,
какая-то таинственная связь
его с водой речной соединяла.
Он более не чувствовал тоски,
тоска исчезла прежде человека,
лишь фонарей яичные желтки,
как сахаром облепленные снегом,
качались над гранитной мостовой
и отражались в аспидных наплывах
воды, густой, как масло, но живой.
"Я не один, - он думал,- Бог со мной,
все связано со всем и мир един,
и мысль моя быстрей, чем скорость света.
Во тьме ночной летит поток машин,
и фары их сверкают, как кометы.
Через дорогу - каменные стены,
в канале - влага, полная огня,
и Бог живой - с того конца Вселенной -
сквозь эту влагу смотрит на меня".

***

Я выйду на Ордынке, где асфальт
за двести лет поднялся аж до стекол,
и свежая над ним шумит листва.
Скажи, тебе в раю не одиноко?
Я выйду на Ордынке, я сойду,
достаточно межзвездных перелетов,
и женщину красивую найду,
пускай стоит у почты, ждет кого-то,
как ты меня ждала две сотни лет
назад, потом бежала мне навстречу,
пятнистый, хищный и горячий свет
ложился на лицо твое и плечи.
Я тоже свет, я лиственная дрожь,
я знойный ветер над Большой Ордынкой
Как ты в раю без грешника живешь,
который был твоею половинкой?
Мне скушно во Вселенной, я хочу
на угол, к почте, где автомобили,
и черный жук ползет по кирпичу,
с изогнутым, как серп, надкрыльем.

***

Я осязаю камень, камень тверд
и влажен от холодных брызг фонтана,
я жив еще, а этот камень мертв,
и для меня прозрачен, словно прана.

Я знаю, что гранит есть пустота,
что в этом камне и за этим камнем,
нет ничего, что он - пустая форма.
Проходы в кристаллических решетках
открыты настежь, словно анфилады
господского заброшенного дома,
в них сквозняки, и слыша только эхо
шагов своих, идешь по коридорам,
чрез этот бесконечный лабиринт
ограбленных и выстуженных комнат,
где мамки с франтоватыми детьми,
старухи в разных стадиях маразма,
хозяин дома, дамы и болонки,
и мужики, застывшие в лакейской,
и попадаешь в узкую каморку,
а дальше дверь и выход в черноту.
И что в остатке? Только лишь дыханье,
все тех, кто населяет пустоту.

Кто раз вошел в мою земную жизнь
того потом найду по горстке пепла,
и прах воздушный, и огромный воздух
я наделю знакомыми чертами.

Вот детская площадка и на ней
пластмассовая красная ракета,
я слышу крики будущих теней,
у них в руках мячи и пистолеты,

а в небесах в сиянии холодном -
все те же хоры стройные светил,
но не исчезнут в пламени загробном
все те, кого я видел и любил.

От жизни, что прошла между огней,
останется лишь знание предмета,
и пустота гранита, и над ней - 
мелодия, исполненная света.

Дмитрий Мельников родился 17 февраля 1967 года в Ташкенте. В 1985 году поступил в Ташкентский медицинский институт, но через три года оставил его. В 1989 году поступил на филологический  факультет  Ташкентского государственного университета, в 1994 году, окончив факультет, переселился в Москву. Работает литературным редактором. Публиковался в журнале «Знамя», «Литературной газете» и других изданиях. Живет в Москве.